Алексей Муравьев

Размышления о социальной концепции РПЦ МП,
принятой на Архиерейском Соборе 2000 г.

Документ, вошедший в деяния Архиерейского Собора МП, озаглавленный «Основы социальной концепции РПЦ», за который практически единогласно (хотя, как говорят некоторые из них, и не ознакомившись толком) проголосовали иерархи, собравшиеся в стилобате храма Христа Спасителя в Москве, является уникальным и беспрецедентным как в истории Московской Патриархии, так и в истории русской религиозной мысли в ХХ в. Мы коснемся кратко лишь аспекта отношений Церкви и государства, которым в этом документе посвящен целый раздел. Уникальность изложенных здесь положений состоит в том, что до сей поры Православная Церковь не старалась и не стремилась юридически расписывать и регламентировать свое отношение к государству. Это не предпринималось во время существования законной православной монархии в Византии или России в основном, как нам кажется, потому, что Церковь не нуждалась в дополнительном (по отношению к каноническим нормам) узаконении отношений с мiром, в котором она, по определению, странствует, пребывает временно. Эти вопросы (о «православной политии», об отношении к форме осуществления высшей власти, о божественной санкции, о государственном обращении с Церковью) ставились и разрешались в основном в рамках отдельных высказываний, оформившихся в то, что именуется «политической ортодоксией». Однако означенная сумма взглядов никогда не становилась канонико-юридически закрепленной «базой». Она реализовывалась по временам тяжелых насильных действий государства по отношению к Церкви, выражаясь в форме обличений и прещений (такова Эпанагога свт. Фотия или анафема против советской власти, провозглашенная св. Патриархом Тихоном), или наоборот в моменты благоприятных симфонических отношений (таковы например юстиниановы Новеллы). Совсем другой поворот событий мы видим после установления лже-симфонии между сергиевским епископатом и богоборческой сов. властью. Там, уже начиная с печальной памятной декларации 1927 г. реализовывалась иная программа отношений с властью, в которой светская (самое малое, что можно сказать про Советы) власть фактически управляла церковными делами, диктовала по сути способ и меру исполнения иерархией канонических установлений. Эта негласная система церковно-государственных отношений окончательно выразила себя в т. н. «октябрьском богословии», самым ярким представителем которого был митр. Никодим Ротов и его ученики и последователи. Легализуя сов. власть как «богоданную», приверженцы этой доктрины заложили фундамент того конструкта, который называют «неосергианство», то есть принципиальное приспособление к абсолютно любой власти и отказ от ее принципиальной оценки как «политиканства». Не в последнюю очередь это богословие успокоило совесть архиереев МП, сотрудничавших с КГБ, дав им чудовищное ложное убеждение, что они всего лишь «продолжают церковные традиции». Ведь власть-то от Бога! Собственно говоря, Российская Церковь устами Синода РПЦЗ продолжала традицию византийско-российскую, выражаясь всегда (но по конкретным поводам) очень принципиально в отношении большевицкой псевдо-власти и рабствующей ей иерархии, но не принимая никаких «социальных доктрин». Но как таковое понятие социального учения выкристаллизовалось в ориентированном на мiр и на жизнь в нем католическом и протестантском богословии. Принимая порой гротескные формы, вроде «теологии освобождения» или феминистской теологии, оно продолжало укореняться в сознании современного «евро-христианина», становясь важным способом и формой экуменического сотрудничества в рамках ВСЦ и за их пределами. Именно экуменическая вовлеченность заставила экуменические церковные сообщества искать способов «завести» нечто подобное и на восточной почве. Именно тогда, когда процессы глобализации и интеграции в новый мiровой порядок достигли некоей грани, в недрах ОВЦС МП стала разрабатываться новая социальная доктрина, как некое подобие католической («чтоб и у нас все было не хуже, чем у людей»). Чутко понимая социальный заказ на консерватиный «фантик», на внешнюю оболочку строгого «ревнительства», государственничества, державности, соответствующая комиссия ответила на него, явив мiру настоящий документ.

Итак, наше убеждение состоит в том, что как и другие материалы этого Собора раздел «Церковь и государство» надо рассматривать именно в этой оптике, отделяя «консервативную» оболочку от экуменически-мiрской сути. Этот странный феномен сочетания казалось бы несочетаемого был подробно и удачно рассмотрен оо. Алферовыми под именем «фарисейской церкви», которая, пытаясь завлечь в свои путы как можно больше душ, принимает внешне вид крайне консервативной и даже иногда обскурантистской структуры. Отец Тимофей Алферов сравнил ее деятельность с «траекторией змея», который ползет в известную сторону, но при этом его члены могут изгибаться свободно как вправо, так и влево.

            Итак, к консервативной бутафории, на которую, впрочем, уже успела резко отреагировать администрация Президента, надо отнести в первую очередь декларацию полной независимости церкви от государства вплоть до призыва к неповиновению в случае призыва к отречению от Христа[1]. Заметим в скобках, что сама формулировка юридически трудноуловляема, ибо к прямому отречению от Христа не призывали (за исключением, может, отдельных статистически незначительных случаев) даже во времена Ульянова и Тучкова, а действовали большевики хитрее, заставляя, скажем, признать Декларацию Сергия или примкнуть к обновленчеству. Однако за этой бутафорией кроется яд неосергианства, считающего долгом христиан признавать всякую власть и молиться за абсолютно любую власть, пусть даже богоустановленность любой власти мыслится «исторически опосредованной». В документе об этом прямо говорится: «Церковь не только предписывает своим чадам повиноваться государственной власти, независимо от убеждений и вероисповедания ее (т. е. власти — А. М.) носителей, но и молиться за нее, “дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте” (1 Тим. 2. 2)». Таким образом, проводится параллель между дохристианским обществом эпохи первых гонений и нашим временем. Однако авторы лукаво умалчивают, что по мысли многих Отцов молиться за императоров-нехристиан и даже гонителей можно было лишь постольку, поскольку сама империя признавалась богоданной сущностью, свыше предназначенной формой, в которую св. Константин, этот новый Моисей, вкладывает истинное содержание, делая ее христианским Царством. Таковым оно и пребывало до революции, ввергнувшей Россию в хаос беззакония (в этимологическом смысле этого слова) и подготовившей ее к принятию советской псевдо-законности. Таким образом получается, что учение о «молитве вне зависимости» есть неправославное НОВШЕСТВО. Доктрина далее предостерегает от опасности «абсолютизации власти». Это опять консервативный ход: за властью признается лишь «преходящий и временный» характер, «обусловленный наличием в мире греха и необходимостью его сдерживания». Сдерживающим признается любая власть, а не только богоданная монархия (как в православной традиции), что есть по сути патриотизм «православно-сталинского» типа, при всех возможных оговорках, что власть-де не может «расширять свои границы до полной автономии от Бога». Непонятно, впрочем, о какой автономии идет речь в случае, скажем, современной российской власти (как в форме олигархократического ельцинизма, так и в форме путинской, державной-силовой), с прицелом на которую и творился документ. Если под автономией подразумевается отсутствие Божественной санкции, то ее нет в обоих случаях, если же отсутствие отсылок и знаковых жестов власти (например, признание христианских заповедей лежащими в основе законодательства) — то этого не было и прежде, нет этого и сейчас. Так что автономия есть по сути отделенность от государства. Церковь (т. е. МП) вправе, считает документ, призывать государство употребить силу в некоторых обстоятельствах («В то же время Церковь может обращаться к государственной власти с просьбой или призывом употребить власть в тех или иных случаях, однако право решения этого вопроса остается за государством»), что на пост-советской практике может означать применение репрессивных мер против неугодных религиозных и конфессиональных групп.

            Считая, что идеал симфонии недостижим, авторы пытаются на основе аналогов из истории средневековой и современной вывести идеальную форму существования Церкви в современном государстве. При этом выясняется, что принцип территориализма (приблизительно соответствующий филетизму, cujus regio, ejus religio) — чуждый нам и нехороший элемент стран, где победил католицизм или протестантизм. Наш удел — средний путь: «Существует также форма церковно-государственных взаимоотношений, которая носит промежуточный характер между радикальным отделением Церкви от государства, когда Церковь имеет статус частной корпорации, и государственной церковностью». Именно в такую форму пытаются уложить творцы социальной концепции МП и пост-советское государство. Документ указывает и путь, с которым по сути нельзя не согласиться: одухотворить общество, довести его до избрания правильной политии (богоданной монархии) — задача Церкви. Однако теоретические рассуждения о монархии явно выдают в авторах послания сторонников «демократического выбора», признающих лишь «теоретически» желательность монархии. Для православного человека ясно, что все оговорки о желательности, но невозможности выражают ориентацию на status quo, то есть фактически они стремятся легитимизировать настоящий апостасийный порядок вещей, при котором «отнят удерживающий» (как справедливо замечают авторы доктрины), но допускается возможность и такой формы политии, с которой у МП к тому же сложились вполне симфонические отношения.

Согласно доктрине, Церкви дается самая широкая свобода «принимать участие» в жизни отдельных сторон общественной жизни: миротворчество, защита нравственности, милосердие, попечение о воинах, здравоохранение и т. д. Исключаются из области сотрудничества политическая борьба, война (в т. ч. гражданская) и развед. деятельность. Долгом Церкви признается печалование о бедных перед властью. Перед нами опять-таки — только красивый фасад. Апостасийные «печальники» разъезжают на партейных лимузинах под охраной ФСБ, приторговывая нефтью, алмазами и вино-водочными изделиями. Они активно участвуют в экономической жизни страны, но не брезгуют и социальной, отбирая у истинно-православных общин храмы и здания, наводя общение с мафиозными группами и коррумпированными чиновниками. Если МП и государству понадобится захватить чужую собственность (как это было а Хевроне, Бари и Иерихоне), то и здесь симфония наступает самая полная.

Концепция увязывает обращение клириков в органы власти (в т. ч. судебной) с иерархическим принципом в Церкви. Это значит, что 11-е правило Сардикийского Собора должно исполняться буквально — никто не должен обращаться к властям, минуя епархиального архиерея. В судах МП будут представлять только мiряне, однако только для внешних споров. «Внутрицерковные споры не должны выноситься на светский суд (Антиох. 12)». А поскольку церковного суда таки не учреждено, то и провинившихся клириков будет наказывать только архиерейская длань. Документ, впрочем, бдительно стоит на страже интересов МП: «Межконфессиональные конфликты, а также конфликты с раскольниками, не затрагивающие вопросов вероучения, могут выноситься в светский суд (Карф. 59)». Таким образом, конфликт с «раскольниками» (то есть с т. зр. МП — с РПЦЗ, например) решается в зависимости от его догматического наполнения, а коли (как в вышепоименованном случае) расхождения с МП носят для РПЦЗ догматический характер, эти споры не входят в компетенцию светских судов. Это идет в разрез с общепринятой практикой решения таких споров именно в судах на основе равноправия всех религиозных организаций перед светским государством. Участие клириков всех ступеней в выборных органах власти, по 10-му правилу VII Вселенского Собора, воспрещается.

Под конец можно еще раз взглянуть на более широкий контекст этого важного документа. Вообще говоря, тяга к легализации, введению юридических рамок этого союза — тяга неправославная, а католически-законническая (то есть чистый латинский юридизм). Мы уже говорили о католической и протестантской моделях построения «цивилизации любви» — той основы, на которой строится социальное учение современного католицизма. Тут явный крен в сторону укоренения в мiре, его «преобразования» и построения в конечном счете рая на земле под мудрым папёжным водительством. Протестантские теологи одержимы идеей «диаконии» (это слово повторяется как лозунг почти на всех социальных радениях ВСЦ). Путем сведения задачи Церкви к социальной работе и борьбе против общественных язв и недостатков эти теологи также предлагают трактовку Церкви в мiрском духе, то есть как земного учреждения, призванного улучшать мiр (вот и их «Христос» был «первым революционером»!) И тот и другой идеалы и вытекающие из них задачи по сути — антихристианские и апостасийные. Но то мы говорим о сообществах давно и прочно пребывающих за оградой Церкви. Однако недавно в православной стране Грузии начинает обсуждаться проект беспрецедентного документа, так называемого «Конкорданса» (видимо в богатом грузинском лексиконе просто не нашлось слова для этого) между официальной грузинской Патриархией и грузинским государством. Патриархия, делая серьезный шаг к превращению в государственную Церковь Грузии (видимо, по образцу Греции или Италии) идет гораздо далее МП. Декларируя на словах уважение принципа независимости от государства, иерархические структуры официального православия на деле пытаются играть самостоятельную политическую игру, стать микро-Ватиканами, и вывести себя за рамки Конституции, развивая прямо филетическую демагогию о «вековой связи». И если в России эти тенденции обставлены скромнее, то, например, в Грузии Патриархия прямо декларирует желание перестать быть религиозным объединением, а стать самостоятельным политическим игроком, юридически стоящим над государством. Излишне говорить, на что нацелен союз демократической, в принципе аномийной, государственности со структурами официальной фарисейской церкви. Задача истинно-православных — понимать суть этой лжи и неустанно свидетельствовать о ней, ибо в ней видится явный знак того, что мiр сей неуклонно и видимо преходит.